История одной любви. Страница 2

И вот однажды в субботу утром, стоя с закатанными по колено брюками посреди речушки и пытаясь вытащить из-под камня рака, он вдруг поднял глаза и увидел на бровке ручья Энн Тэйлор.

— Вот и я, — сказала она, смеясь.

— А знаете, я не удивлен. — ответил Боб.

— Покажешь мне своих раков и бабочек?

Они спустились к озеру и сели на песок, их мягко обдувал теплый ветер, трепал ей волосы и оборку на блузе. Они сидели немного поодаль друг от друга, торжественно поедали сэндвичи и запивали их апельсиновой шипучкой.

— Никогда еще не было так хорошо, — сказал он.

— А я никогда не думала, что отправлюсь на такой пикник.

— С каким-то мальчишкой?

— И все же мне очень приятно, — сказала она.

— Вот и отлично.

Потом они долго молчали. Наконец он сказал:

— Нет, что-то не так. Только не понимаю, почему. Мы просто гуляем, ловим раков, бабочек, сэндвичи едим. А ведь мои обсмеяли бы меня с ног до головы, если б узнали. Да и ребята тоже. А учителя? Неужели они не стали бы подшучивать над вами?

— Боюсь, что так.

— Знаете, давайте оставим бабочек в покое.

— Сама не понимаю, что меня сюда привело.

Так закончился день.

Вот, пожалуй, и все, что было между Энн Тэйлор и Бобом Сполдингом: две-три бабочки-данаиды, роман Диккенса, дюжина раков, четыре сэндвича и две бутылки апельсиновой шипучки. А в понедельник произошло нечто неожиданное: он долго стоял возле ее дома, чтобы как всегда вместе отправиться в школу, но так и не дождался. А придя в класс, обнаружил, что она уже там — значит вышла раньше обычного. Перед последним уроком она пожаловалась на головную боль, и ее заменила другая учительница. Весь вечер он бродил вокруг ее дома, но она не показывалась, а позвонить в дверь он не решался.

Во вторник после уроков они снова были вдвоем в тихом классе. Боб умиротворенно тер доску, словно этот день никогда не кончится, а Энн Тэйлор проверяла тетради, словно всегда будет вот так сидеть, и на душе у нее всегда будет покой и счастье. Вдруг на здании суда, находившемся в соседнем квартале, начали бить часы. Невозможно было не содрогнуться — от бронзовых ударов, казалось, пепел ушедших времен проникал в кровь, и человек, оглушенный звоном часов, летел по жизни, чувствуя, что стареет с каждой минутой. Когда пробило пять, мисс Энн Тэйлор внезапно подняла глаза и долго смотрела на часы; потом отложила ручку и сказала:

— Боб…

Он, вздрогнув, обернулся. Ведь за последний час покоя и счастья никто из них не проронил ни слова.

— Подойди сюда.

Он медленно положил губку.

— Сядь, Боб.

Несколько секунд она напряженно смотрела на него, пока он не отвел взгляд.

— Знаешь, о чем мне нужно поговорить с тобой?

— Да.

— Хочешь сам сказать?

— Он помолчал немного, потом произнес:

— О нас.

— Сколько тебе лет, Боб?

— Четырнадцатый.

— Тебе тринадцать.

Он поморщился.

— А знаешь, сколько мне?

— Да, мэм, слышал. Двадцать четыре.

— Двадцать четыре.

— Мне тоже будет двадцать четыре через десять лет, ну, чуть меньше, чем через десять, — выпалил он.

— Но сейчас тебе только тринадцать.

— Это верно, хотя иногда я чувствую себя на все двадцать четыре.

— Да, иногда ты и ведешь себя так, будто тебе двадцать четыре.

— Вот видите.

— А теперь, Боб, наберись терпения и не ерзай, нам нужно о многом поговорить. Сейчас очень важно понять, что происходит.

Он кивнул.

— Допустим, мы с тобой лучшие в мире друзья. Допустим, у меня никогда не было такого ученика, и ты мне нравишься больше всех мальчиков.

Он покраснел.

— Теперь я скажу за тебя, — продолжала она. — Я нравлюсь тебе больше других учителей.

— Не просто нравитесь!

— Возможно и не просто, но существуют вещи, на которые нельзя закрывать глаза. Кроме нас с тобой есть и другие люди. Я долго думала об этом, старалась как-то все взвесить, что ли… Понимаешь, Боб, ты очень добрый мальчик, и твои поступки вызывают уважение, но в жизни все же очень много значит возраст… Кажется, я не совсем ясно выражаю свои мысли?

— Да нет, ясно, — ответил он. — Вы хотите сказать, что я на десять лет младше и на пятнадцать дюймов ниже. Но разве можно судить о человеке по его росту?

— Мир думает иначе.

— Но я не мир, — запротестовал он.

— Да, это нелепо, когда чувствуешь себя взрослым и знаешь, что поступал правильно и тебе нечего стыдиться… А тебе действительно нечего стыдиться, Боб. Запомни это. Ты был честным и искренним, по-моему, я тоже…

— Да, вы тоже, — сказал он.

— Может, когда-нибудь в каком-то идеальном климате о возрасте человека станут судить по зрелости ума, тогда скажут: «Он взрослый мужчина с развитым чувством ответственности и долга, хотя его телу всего тринадцать лет». Но боюсь, до тех пор наш мир, как и прежде, будет судить о людях по возрасту и росту.

— Ерунда какая-то, — сказал он.

— Мне все это тоже не очень по душе, но ведь ты не хочешь, чтобы мы стали гораздо несчастнее, чем теперь? Нам ничем не поможешь, даже сам разговор о нас кажется странным.

— Да, мэм.

— Но по крайней мере теперь все прояснилось… То, что между нами произошло… это совершенно невозможно, и мы оба слишком хорошо понимаем…

— Как же нам быть?

— Надо что-то придумать, — сказала она. — Сейчас эта история известна только тебе и мне, но о ней могут узнать и другие. Что если я устроюсь в другую школу?

— Нет!

— Или переведу в другую школу тебя?

— Ничего не нужно.

— Но почему?

— Мы переезжаем. На той неделе. В Мадисон. Это всего в пятидесяти милях отсюда. Можно мне будет навещать вас?

— А как ты сам думаешь, нужно ли?

— Думаю, нет.

Некоторое время они молча сидели в тихом классе. Потом он спросил потерянно:

— Что же все-таки случилось?

— Не знаю, — ответила она. — Никто не знает. Я не умею объяснить, даже себе самой. Думаю, и ты не сможешь.

— Кажется, мне пора, — сказал он.

— Я тебя замучила этими разговорами…

— Разве вы можете меня замучить…

— Подожди. Я хочу, чтобы ты знал: в жизни все компенсируется. Всегда. Иначе невозможно было бы жить. Сейчас нам обоим плохо. Значит будет что-то хорошее, и плохое уйдет. Ты веришь мне?

— Хотелось бы…

— Это так…

— Вот если бы…

— Что?

— Если бы вы только подождали меня! — выпалил он.

— Десять лет?

— Тогда мне исполнится двадцать четыре.

— Но мне исполнится тридцать четыре, и, наверняка, я стану совсем другой. Нет. Это невозможно.

— А если бы возможно? Вы бы хотели? — задыхаясь крикнул он.

— Да, — спокойно ответила она. — Хотя я знаю, что ничего не выйдет и глупо надеяться…

Он еще долго сидел с ней. Потом сказал:

— Я никогда вас не забуду.

— Спасибо тебе за такие слова. Ты, конечно, забудешь — так уж жизнь устроена, — но все равно, спасибо.

— Никогда не забуду. Найду средство и не забуду. Никогда!

Она встала, чтобы стереть с доски.

— Я помогу, — бросился он.

— Нет-нет, — поспешно ответила она. — Иди домой и больше не оставайся после уроков. Я назначу дежурной Хэлен Стивенс.

Он вышел на улицу. Оглянувшись на окно, увидел мисс Энн Тэйлор, в последний раз. Она стояла у доски и медленно стирала написанные мелом слова, водя рукой сверху вниз.

На следующей неделе Боб уехал из города и не возвращался туда шестнадцать лет. Хотя Мадисон находился всего в пятидесяти милях, Боб никогда не показывался в Гринтауне. И вот однажды весной, незадолго до своего тридцатилетия Боб вместе с женой заехал в Гринтаун по дороге в Чикаго.

Оставив жену в отеле, он пошел бродить по городу и в конце-концов спросил про мисс Энн Тэйлор, но ему ответили не сразу, а потом кто-то вспомнил:

— А… это прелестная учительница. Так она умерла, еще в тридцать шестом, вскоре как вы переехали.

Вышла замуж? Нет. Подумать только! Так и не вышла замуж.